Каждый год с приближением Дня Победы мы с грустью осознаем, что людей, которые участвовали в Великой Отечественной войне или просто были современниками этого тяжелого для страны и народа периода, становится все меньше. Сегодня нам предоставилась возможность поговорить с человеком, бывшим свидетелем военного лихолетья. Когда ему было восемь лет, его мать — балерину — отправили в ГУЛАГ, а отца — военного атташе итальянского посольства в Москве — еще в 1929 году отозвали на родину в Италию, и с тех пор судьба его неизвестна. Мальчика усыновил Сергей Александрович Гиляревский, доктор медицинских наук, профессор терапии, в годы войны руководивший военным госпиталем при Первом медицинском институте в Москве. О нем мы и беседуем с его приемным сыном Руджеро Сергеевичем Гиляревским.

Руджеро Сергеевич, вы помните, как началась война?

Конечно, я прекрасно помню этот день. Тогда я жил у своей тетки, мы были в гостях на даче у знакомых (а дачи располагались рядом, на Лосиноостровской) и рано утром провожали кого­то в Москву. Из большого черного репродуктора мы услышали голос Левитана, который передавал речь Молотова о вероломном нападении Гитлера. Заканчивалась речь известными словами: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» Моя тетка работала медицинской сестрой в Первом медицинском институте, клиники которого стали военным госпиталем, а его главным врачом и начальником был мой крестный отец, впоследствии меня усыновивший, Сергей Александрович Гиляревский. Поскольку тетка находилась на казарменном положении и должна была жить при клинике, я тоже переехал туда.

Расскажите, пожалуйста, о своем приемном отце, Гиляревском Сергее Александровиче.

Сергей Александрович был 1897 года рождения. Одной ноги у него не было выше колена: ее пришлось ампутировать вследствие детской травмы после катания на санках с крыши. А позже и на другую ногу упало что­то тяжелое и тоже стоял вопрос об ампутации, но ситуацию спас известный хирург Александр Васильевич Вишневский, который успешно его прооперировал. К сожалению, развился анкилоз и нога не сгибалась в колене, поэтому Гиляревский всегда ходил с палочкой и на войну его, конечно, не взяли.

Сергей Александрович был кардиологом, но, когда он стал начальником военного госпиталя, его врачебная деятельность, конечно, изменилась. Московский военный госпиталь размещался на Девичьем поле — в корпусах Первого медицинского института. Мы жили в помещении второй терапевтической клиники. Я знал, как трудно Гиляревскому ходить, взбираться на подножку трамвая и совершать бесконечные обходы больных, до глубокой ночи оставаясь на ногах. А с раннего утра отец был уже одет, чисто выбрит, брюки отутюжены, на пиджаке — ни пылинки. Готовясь к утреннему обходу, он надевал белоснежный халат. Мне запомнилось, как умирал один солдат — рядовой Иван Петрович Иванов, москвич. Он умирал в полном сознании. Сам говорил о себе: «Вот ноги отмирают… теперь рук не слышу…» Отец был с ним до последней минуты и закрыл ему глаза.

Полковника Александра Гаспаровича Гаспаряна привезли к нам в пробитой машине молоденький адъютант и пожилой солдат­вестовой. Как они просили у отца и сестер «устроить получше» их контуженого полковника! Как волновались, то и дело вглядываясь в его неподвижное серое лицо, трогательно поправляя ему одеяло и настойчиво повторяя: «Позаботьтесь, приглядывайте, поднимите на ноги! Знаю, сами рады будете. Необыкновенный это человек!» Глядя на них, разволновались и те из персонала госпиталя, кто видел и не такие сцены. У отца светлело лицо, и он выше держал голову. Я не отставал от вестового до тех пор, пока он не рассказал мне про «необыкновенного человека». Скромный и добрый к солдатам, веселый, отзывчивый, в решительную минуту опасности полковник поднялся впереди солдат с автоматом в руках и полк, истекая кровью, отбил пять немецких атак…

Расскажите, пожалуйста, о событиях октября 1941 года.

В середине октября 1941 года немцы подошли к Москве так близко, что могли наблюдать ее из биноклей, и бойцов в госпиталь привозили прямо с поля боя. Я хорошо помню, как шел мимо хирургического отделения, а они лежали на носилках (прямо в шинелях) и пахло дымом и гноем. Это я запомнил на всю жизнь.

За событиями на фронте мы, конечно, следили очень напряженно. На двери у нас висела большая карта Европы, и после прослушивания военных сводок я отмечал линию фронта патефонными иголками, на которые натягивал красную нитку. Таким образом, мы очень четко представляли себе, где проходят бои.

Я помню 16­е октября — трагический для Москвы день. Сталин уехал из Москвы: по официальной версии, на фронт, но на самом деле, видимо, просто подальше от немцев. Как тогда говорили, уезжая, он оставил несколько конвертов, на которых было написано, когда их вскрыть, в зависимости от близости немцев к Москве. Немецкая танковая колонна прорвала нашу оборону, и танки шли по Ленинградскому шоссе. Их сдерживали с помощью сил противовоздушной обороны. До места, где сейчас стоят памятные «ежи», дошло всего несколько танков. Поскольку это было уже очень близко, вскрыли последний конверт, и там было сказано, что город надо эвакуировать, а все мосты и крупные предприятия взорвать. 23­го октября Сталин вернулся. Везде на стенах висел его приказ о прекращении паники. Мы остались в Москве и еще 3 года продолжали жить в госпитале.

Когда стало немного легче?

В 1943 году госпиталь перестал работать в таком интенсивном режиме и Сергей Александрович стал заместителем директора института по лечебной работе. В 1944 году, когда война откатилась от Москвы, мы с отцом переехали из институтского помещения в его квартиру на Полянке. После войны с 1948 по 1979 гг. Гиляревский был профессором кафедры пропедевтики и госпитальной терапии санитарно­гигиенического факультета, занимался вопросами диагностики и лечения ревматизма и эндокардитов.

А кто­то в вашей семье продолжил дело профессора Гиляревского — стал медиком?

Мой сын, Сергей Руджерович Гиляревский, названный в честь моего приемного отца, — тоже известный врач­кардиолог, профессор кафедры клинической фармакологии и терапии РМАПО.